Беседуем с украинским прозаиком, поэтом, эссеистом, идеологом Станиславского феномена Владимиром Ешкилевым о фантастике и мейнстриме, тайных обществах, украинских топосах и общеевропейской традиции.
ШО Есть две темы, которые можно обсуждать долго, с жаром, ни к чему не прийти в итоге, но если нужно разогреть аудиторию, они раз за разом вбрасываются в обсуждение. Это отношения фантастики и мейнстрима и, если говорить о литературной Украине, отношения украинского и русского языков. Обе эти темы имеют к тебе непосредственное отношение — ты, насколько я понимаю, двуязычен и являешься автором не только изящных и стилистически точных эссе, но и автором космооперы, да еще и с мощной эротической компонентой. Насколько вообще ты считаешь актуальными (или надуманными) эти две проблемы?
— Где-то в середине 90‑х, сразу после того, как был написан мой первый роман «Адепт», я решил для себя, что «игры в культуру» не для меня. Особенно те игры, в которые играют ради успешного исполнения упражнения «все в говне, а я в белом». Скажем так: по большому счету нет ни мейнстрима, ни жанровой литературы. По большому счету это все литературоведческое «бла-бла-бла», паразитарный дискурс. Есть книги, где добротно описаны интересные истории, и есть макулатура, где творческая и повествовательная беспомощность авторов чем-то худо-бедно замаскирована (например, сугубой верностью жанровому канону или политической актуальностью). Литературоведы все еще почему-то считают, что писатель обречен на жанровую нишу. Хотя история литературы знает много примеров, когда писатель успешно работал над текстами различного стилистического профиля. От Стендаля до Азимова. Я знаю, что есть читатели, много читателей, и у моего «Гнезда», где сюжет космооперы переплетен с вполне, как мне кажется, самодостаточной лесбийской эротикой, и у романа «Эффект Ярковского», где понемногу присутствует все-все-все, и у эссеистики. Возможно, это разные читатели — наверное, разные — но мне интересно путешествовать текстовыми мирами, петлями повествовательных настроений. Интересно рассказывать разные истории по-разному и непохожим людям. Скажем, зябкими зимними вечерами влезать в тесную и колючую шкуру «украинского Борхеса», а в летний полдень описывать влажные игры горячих тел и рассветы на планетах Альфы Кассиопеи. И пусть «теоретики», проведшие всю жизнь за академическими гербариями определений и классификаций, говорят, что это «неправильно». Живой процесс литературы шире, интереснее. Живой процесс не удержать в спекулятивных рамках. А что касается языков, то тут они сами выбирают в моей голове те сюжеты и темы, в которых им комфортно и прикольно бытийствовать. Я не выбираю. Языки гибче и мудрее этносов, языки могут жить в разных культурных домах. Нет, ну, конечно, можно выпасть в трешевую колхозную конспирологию и представить себе, что языковую тему юзают исключительно засланные казачки в штатском. Что все это — проплаченная отрыжка гибридной войны. Но так думать не хочется. Потому что если так думать, то можно додуматься до гномиков в голове.
«Игры в культуру» не для меня. Особенно те игры, в которые играют ради успешного исполнения упражнения «все в говне, а я в белом»
ШО Именно ты, насколько я знаю, ввел в литературное поле термин Станиславский феномен. Был ли это такой трюк с целью привлечь внимание литературного сообщества, или этот феномен действительно существовал — и если так, что с ним в конце концов, на настоящий момент сталось? Лег ли он в основу каких-то значимых литературных процессов, породил ли последователей и т. п.?
— Есть такое направление в современном искусстве — инвайронмент (Environmental art). Оно предполагает специфическую работу со средой, возникающей вокруг объектов искусства, вовлечение зрителей в креативный процесс. Собственно, выделение Станиславского феномена — как явления в культурной среде Ивано-Франковска (бывшего Станислава) 90‑х годов — было таким вот инвайронментом. Я представлял себе Станиславский феномен как некую, простите за негуманитарный термин, «суперпозицию», когда самое важное возникает не в связи с определенной персоной писателя или художника, а в самой среде. В той среде, которую писатели и художники формируют в атмосфере галерейных застолий и стихийных сейшенов. К сожалению, провинциальная ситуация пошла привычным для себя путем составления списков — типа, кто принадлежит к феномену, а кто не принадлежит. Провинция все опошляет. Я не в претензии. Значит, так оно и должно было случиться. Когда теперь меня спрашивают: «Что такое Станиславский феномен?», я отвечаю: «Это было такое особое настроение, когда людям хотелось творить, усложнять мир, и когда сквозь листву старого ореха светило летнее солнце». И еще одно: многим «левым пассажирам» очень-очень хотелось примазаться к Станиславскому феномену, но не удалось. Почему? Потому что к настроению в принципе нельзя примазаться «для бренда». В него можно лишь бескорыстно войти. Вы спрашиваете, что теперь случилось с феноменом? То, что обычно случается с настроением. На небо набежала туча, и оно исчезло. Персонажи легенды разошлись по тусовкам чесать хвост своей славе. Осталась только история о старом ореховом дереве, под которым родилась современная украинская литература. Кстати, становление феномена проходило далеко не в вегетарианской среде. Помню, франковский дизайнер Денис Овчар, один из протагонистов Станиславского феномена, носил в те годы значок с надписью «дитя духовной отравы», потому что кто-то из тогдашних литературных пейзан написал статью, где называл наши постмодерные опыты ни много ни мало «духовным ядом». Статью эту читали чиновники, сексоты и просто политически озабоченные граждане. Ко мне, помнится, средь белого дня подгребали на улице мрачные усатые типы и серьезно так предлагали убираться из города. Нас реально боялись, нам предлагали писать диссертации, «уважать старших писателей», получать смешные премии, звания и не заниматься ерундой. А мы продолжали пить совиньон под старым орехом и стебаться над окружающим сельским идиотизмом. Сейчас, вспоминая все это, я понимаю: на самом деле мы тогда недооценивали рисков. Можно было конкретно попасть под раздачу. Как позднее, в две тысячи девятом, попал Толик Ульянов в гораздо более амбивалентном и по…уистическом Киеве.
К счастью, наш мир умеренно некрасив и упорот. Хаос в нем весело пиз…ячит суровых рыцарей порядка
ШО Ты известный тайный масон. Это я скорее по приколу, но вообще, по-твоему, играет ли масонство какую-то роль в формировании современного мира и что оно значит? Слухов-то много, а толком о масонстве никто ничего не знает. Веришь ли ты, что тайные общества правят миром?
— Если бы тайные общества правили миром, то этот мир был бы жутко правильным и красивым, как мир Средиземья Толкина или мир «Основания» Азимова. Но, к счастью, наш мир умеренно некрасив и упорот. Хаос в нем весело пиз…ячит суровых рыцарей порядка. А тайные общества возникают, надуваются в невидимые империи, а затем рассыпаются, как и все, что создано человеческими руками и человеческими мозгами. Большинство людей недооценивает роль тайных обществ, но некоторые любители Дэна Брауна ее переоценивают. Тайные общества выполняют важную миссию. Они сохраняют для нас древнейшие пласты мыслительной и вещной культуры, ритуалы и реликвии, восходящие к незапамятным временам. Человеку, знаете ли, иногда бывает полезно подержать в руке некий предмет, помнящий руки египетских жрецов и тамплиеров. Это вдохновляет, расширят сознание и переводит его на качественные векторы жизненной паранойи. Я даже написал об этом роман — «Увидеть Алькор». В нем речь идет о масонах и, конечно же, о масонских тайнах. Мне было интересно приподнять покров того блистательного и неизвестного большинству обывателей мира, где масоны, розенкрейцеры и прочие гностики работают, работают, но иногда — увы! — недорабатывают. А там, где тайные общества по тем или иным причинам недорабатывают — например, в Украине и России, — их роль берут на себя другие структуры. Свято место глубокого вакуума избегает. В России роль тайных орденов (как и все прочие ключевые роли) играют спецслужбы. В Украине ситуация иная. Барыги и чиновники в свое время выдавили из спецслужб все компетентное. Чтобы воровать не мешали. Поэтому на роль жрецов претендуют иные коллективные образования. Например, специалисты в области медиа сейчас все чаще говорят о том, что наши журналистские сообщества функционируют, как жреческие коллегии.
ШО Я, если честно, никогда не считала журналистов особо глубокими или особо просветленными. Корпорацию журналистов могу себе представить, даже могу себе представить, что «четвертая власть» и впрямь захватила мир — по крайней мере определенные его регионы, но могут ли они вдохновлять и расширять сознание, не уверена. По‑моему, их власть носит сугубо прикладной, прагматичный характер. А могут ли на себя эту роль взять, скажем, писатели? Поэты? Или они слишком индивидуалисты и презирают иерархии?
— Писатели и поэты несут в себе пустоту. Я имею в виду настоящих писателей, а не имитаторов и не «жанровых попаданцев» из переводческого цеха. Если бы было иначе, писатели бы не смогли впускать в себя образы этого мира, входить с ним в резонанс. И эта пустота не дает им выстраивать «клинья», «свиньи», «черепахи» и прочие штурмовые фигуры для прорыва к власти или к орденскому служению. Из писателей плохие жрецы, им пустота нашептывает соблазны. А еще они невротики, неуверенные в себе люди. Обидчивые и мнительные. А для жреческого служения более подходят целеустремленные психопаты. Ну и мистика здесь нужна не доморощенная, не из-под бабушкиного веника, а сопряженная с древней традицией. А для этого, в свою очередь, нужны специфические знания.
Надо лишь присмотреться к людям, животным и деревьям, к старым зданиям и заброшенным кладбищам. В Карпатах издревле жили метафизики
ШО В твоих эссе, опубликованных за два последние года в «Новом мире», мельком приоткрывается мир Западной Украины, полный загадок и мистики. Так ли мистичны украинские топосы или это нечто, измышленное тобой для привлечения читательского интереса? Был ли у тебя самого мистический опыт?
— Я убежден, что в каждом регионе найдется немало интересного — и мистики, и загадок. Надо лишь присмотреться к людям, животным и деревьям, к старым зданиям и заброшенным кладбищам. В Карпатах издревле жили метафизики. Жреческие коллегии Карпатских магов фракийского происхождения были злейшими врагами Древнего Рима. Император Диоклетиан в 297 году нашей эры послал в Карпаты специальную экспедицию для истребления магов и разрушения их святилищ. Он нанес поражение племени карпов и разрушил великое святилище богини Лады на отроге Сокольского хребта (теперь — Терношора). Теперешние карпатские мольфары — последние носители магической традиции жрецов той далекой эпохи. Об этом всем я рассказал в романе «Шлях Богомола». Да и прикарпатские города скрывают в своих закоулках и подземельях много тайн. Ивано-Франковском (Станиславом), например, более полувека безраздельно правил магнат Юзеф Потоцкий, известный в Европе почитатель алхимии и магии. Бессменно возглавлявший профранцузскую партию в Речи Посполитой, он отчаянно нуждался в деньгах. В сороковых годах XVIII века Юзеф собрал в городе такое количество чародеев и добытчиков золота из свинца, что местный клир стал писать отчаянные петиции самому Папе. Когда в 1751 году Юзеф умер, оккультная Европа целый год справляла по нему поминки. А что касается личного опыта, то он, безусловно, присутствует. Я давно исследую «ведьмократию» — особое социальное явление, когда прикарпатскими селами правят семьи наследственных ворожей. Однажды пришлось столкнуться с ведьмой, терроризировавшей моих знакомых. На социальном уровне я с ней бороться не мог. Ее родственники были — сплошь местечковые политики, юристы, священники. Такой клан-спрут, в центре которого вполне благообразная женщина с повадками сельской учительницы. Пришлось выбивать клин клином. Но, по большому счету, я опасаюсь выходить за пределы, очерченные человеку в его возможностях. Магия опасна и непредсказуема. В романе «Эффект Ярковского» я попытался подробно разобрать природу этой опасности. Если коротко — ESP-активность, как обозначают практическую магию специалисты, требует специфической открытости человеческого сознания. А она, в свою очередь, провоцирует недружественные сущности залезать в беспечно открытые сознания и подчинять их себе. В психбольницах можно найти тысячи несчастных профанов, которым захотелось попробовать себя на ниве магии, приобщиться к учениям Кастанеды, Кроули или кого попроще. Они хотели быстрой власти и легких знаний. Теперь их тела доживают с более или менее пожеванными мозгами, и никто не вернет им того, что сожрали обитатели запретных карманов бытия.
ШО Насколько плодотворно для украинской литературы обращение к общеевропейской традиции, стремление стать частью некоей общеевропейской, среднеевропейской литературы? Или вынужденная культурная изоляция советского времени может обернуться благом, поскольку изоляция способствует в перспективе появлению чего-то уникального, ни на что не похожего?
— Обращение к общеевропейской традиции — это ведь тоже такая история, если разобраться, очень литературная. Есть такая редкая категория людей — продавцы «больших мифов», определяющих пути стран и народов. Эти люди весьма мудры и состоятельны. «Большие мифы» ведь дорого стоят, очень дорого. Так вот, эти люди присматривают те культурно-цивилизационные пространства, где старые «большие мифы» исчерпаны, и предлагают купить у них свежие. В 90‑е годы в Украине обрел реальность тот «большой миф», который создали отцы украинской литературы, истории и политики во второй половине девятнадцатого века и в первой четверти двадцатого. Украина обрела государственность, состоялась как вполне жизнеспособное, самобытное культурное и цивилизационное пространство. Соответственно, возникла необходимость в новом «большом мифе», который указывал бы путь в будущее. Европейский вектор возник в либерально-демократической среде как пропозиция нового «большого мифа». Появились те, кто предложил себя в качестве его конструкторов, «демиургов» (и, естественно, продавцов). Этот путь исторически определился для Западной и Центральной Украины, а на украинском Востоке стал привлекательным в процессе постепенной деградации пролетарских городов, построенных в советскую эпоху вокруг крупных заводов. Альтернативные «большие мифы» (например, автаркического или евразийского толка) не получили достаточной поддержки общества. Они могут стать актуальными, если евроинтеграционный процесс зайдет в тупик, но пока что этого не происходит. Есть подозрение, что эти альтернативы изготовлены менее качественно и содержат в себе слишком много архаики и неконструктивной «конфликтной ностальгии». Литература, среди прочего, является существенной частью мифостроительства. Писатели, грубо говоря, «европейской ориентации» сейчас, как мне представляется, являются наиболее динамичной и перспективной группой в украинской литературе. Станиславский феномен всегда был в авангарде европейского вектора. Литература же, ориентирующаяся на альтернативные «большие мифы», ныне выглядит, мягко говоря, разрозненно, но и там прослеживается определенная динамика. Культурная изоляция, по ощущениям, уже в далеком прошлом, и даже те из молодых авторов, которые пытаются дать второе дыхание синильной литературе народнического (автаркического) направления, не чуждаются модных текстовых техник. Там, где в одном топосе и в одно время сосуществуют архаика, модерн и постмодерн, возникают очень интересные пограничные феномены, переплетения смыслов.
Я, судя по всему, потомок древней воинской касты. Весь мой род, сколько ни вглядывайся во тьму минувшего — воины, воины, воины
ШО Что для тебя значит охота? Ведь это довольно жестокий род занятий. И сугубо мужской, кстати.
— Мы все, живущие в индоевропейском пространстве, вышли из неких каст или чего-то на них похожего. В нас живет древняя родовая память, вытесненная на уровни подсознания, но все еще не убитая. Я, судя по всему, потомок древней воинской касты. Весь мой род, сколько ни вглядывайся во тьму минувшего — воины, воины, воины. В последние полтора столетия — или офицеры, или бандиты. Мало кто дожил до преклонного возраста. Я профессионально как-то выпал из родового гнезда. Занимаюсь литературой, философией. Но природу трудно обмануть, руки просят оружие. Вот и брожу с «ижиком» по чернотропу. Вспоминаю кшатрийские мантры далеких предков, взываю к Индре. И убивать тут не главное. Я не трофейщик, мой охотничий кайф в самом процессе охоты, в специфическом, неповторимом настроении, в охотничьих ритуалах. И я не один такой, у нас целый клуб.
ШО Ты правда видел чупакабру? Расскажи, какая она?
— Однажды, когда охота подошла к концу и мы уже подняли пять главных «хвостовых» тостов, я, по надобности, отошел в подлесок. Там, за овражком, увидел нечто похожее на те деревянные фигуры животных, которые народные умельцы любят вырубать из высоких пней. «Ну и урода сотворили, — подумал, — не то коза, не то кенгуру какое-то». А «кенгуру» возьми и поверни башку в моем направлении. А башка у зверюги хищная, пасть на лисью похожа, но помощнее. И глаза такие: маленькие, злые до колючести. У меня же, как на зло, ни ружья, ни ножа. Только сигара в зубах. К счастью, чупакабра на меня нападать не стала, странно как-то чихнула, вильнула жирным хвостом и поскакала в лес. Друзья-охотники, когда я вернулся к джипам, сначала мне не поверили. Потом мы нашли в лесу следы чупакабры, а местные подтвердили, что им известно о хищнике-кровососе. Только вот в цвете шерсти свидетельства не совпали. Я видел рыжий окрас, а местные — серый. Такая история. Теперь, кстати, на Прикарпатье чупакаброй уже никого не удивишь. В коллекциях егерей можно увидеть (и даже подержать в руках) весьма впечатляющие черепа.
«ШО» о собеседнике:
Владимир Ешкилев — украинский прозаик, поэт, эссеист. Родился в 1965 году в Ивано-Франковске. Идеолог Станиславского феномена. В 1996–1998 годах издавал нерегулярный журнал «Плерома», с 2001 года — редактор литературного журнала «Потяг 76», с 2002‑го — журнала «Ї», с 2006‑го — журнала «Київська Русь», в 2008 году выпустил первые номера журналов «Сноб» и «Золота каста». С 2012 года — шеф-редактор альманаха метареалистической литературы «Мантикора», куратор фестиваля фантастики «Карпатская Мантикора». Колумнист в ряде западно-украинских газет: «Пост-Поступ», «Львівська газета», «Репортер», «Захід-Пост», а также на сайтах «Фиртка», «Захід. нет», «Збруч». Пишет на русском и украинском языках.